Владимир Тарасов: Воспоминания о Тартуской социологической лаборатории

Я попал в Лабораторию социологии ТГУ благодаря «Пражской весне».
Летом 1968 г. я закончил Тартуский университет как физик-теоретик.
После ввода советских войск в Чехословакию в университетах Советского Союза началась чистка нелояльных лиц среди профессорско-преподавательского состава. Дошла очередь и до Тартуского университета.
Поводом послужило письмо студентов — спортивных медиков в газету «Комсомольская правда» с жалобой на «эстонскую националистическую атмосферу, процветавшую в университете».

Рэм Наумович Блюм — преподаватель философии и духовный лидер продвинутой части студенчества как русского, так и эстонского — обеспокоенный возможной чисткой, которая среди прочих прогрессивных преподавателей непременно коснулась бы и его друга — профессора-химика Виктора Пальма, человека горячего, честного и принципиального, обратился ко мне, как своему ученику из близкого круга, с обсуждением возможных способов воспрепятствовать этой чистке.
Было решено, что я, как Член Комитета комсомола ТГУ по русскоязычным потокам, организую со своей коллегой по эстоно-язычным потокам комсомольские собрания на своих потоках, задачами которых было бы: на русских потоках — осудить русский шовинизм и письмо спортивных медиков как не соответствующее действительности, а на эстонских — осудить проявления эстонского национализма.
Собрания были проведены. Русские потоки приняли необходимую резолюцию, а моей эстонской коллеге добиться аналогичной резолюции с осуждением эстонского национализма не удалось.
Так или иначе, но чистки не случилось.

Ранее планировалось мое поступление в аспирантуру на кафедру философии, но вскоре после нашей успешной акции, Рэм Наумович, вернувшись с заседания кафедры, грустно мне сообщил, что теперь мне путь в аспирантуру закрыт.
Он принял активное участие в поиске для меня места работы, и после нескольких неудач пристроил меня в Лабораторию социологии к Юло Вооглайду.
Таким образом я, физик-теоретик, типичный ленинградец, не знающий эстонского языка и эстонской культуры, несколько излишне самоуверенный, то есть, несколько чужеродный для Лаборатории элемент, попал в эту обитель эстонской прогрессивной общественной мысли, пронизанной, так называемым, «тартуским духом».
Таких лабораторий в Советском Союзе было совсем немного. Они были новшеством, отчасти пока сомнительным для партийных органов. Так я стал социологом.

Мое первое задание в этой, новой для меня роли, показалось мне довольно странным. Я должен был стоять возле булочной и записывать, кто из выходящих покупателей какой хлеб или булку купил, и сколько. В то время в ходу были верёвочные сетки для покупок, сквозь которые можно было как-то разглядеть, что человек в ней несёт, в моем родном Ленинграде их называли «авоськами» от слова «авось», что означало «на всякий случай, вдруг надо что-то купить», они удобно лежали в кармане или в женской сумочке.
Отработав так свою вахту и передав результаты, я был разочарован и заданием, и собой, так как, в действительности, разглядеть, кто что купил, не всегда удавалось, и многие данные я вносил наугад.

К счастью вскоре у меня появился непосредственный руководитель, Ассер Мурутар, человек дружелюбный, искренний и очень увлечённый своим делом. Можно сказать, для меня он был образцом такого настоящего ученого, каких показывают в кино.
В группе Ассера, работавшей по теме удовлетворённости трудом, были еще две молодые женщины — Тиию и Криста, обе, весьма серьёзные, с которыми я общался редко и исключительно по делу.
Мы быстро с Ассером подружились, нам вдвоём было интересно обсуждать любые вопросы.
Помимо рабочих тем, он постоянно расспрашивал меня о значении того или иного русского слова, в чём разница между различными синонимами и т.д.
Как-то разговор коснулся эстонского языка и он печально сказал, что эстонцы делятся на «пессимистов» и «оптимистов»: «пессимисты» утверждают, что эстонский язык исчезнет через пятьдесят лет, а «оптимисты», что через сто. Теперь-то мы знаем, что победили «оптимисты», а также, что угрозой эстонскому языку явился не русский, как это казалось в те времена, а английский язык.

То, что я не знал эстонского, меня тогда не сильно беспокоило — после собраний Лаборатории, на которых я присутствовал и принимал участие лишь в той мере, в какой ко мне обращались с вопросами на русском языке, Ассер мне пересказывал главное, о чем шла речь.
Как-то Марью Лауристин сказала мне достаточно жестко: «Володя, тебе надо выучить эстонский язык!», на что я ей легкомысленно ответил: «Да, надо! Мне много чего надо! И английский выучить, и автомобиль научиться водить…» Мне до сих пор стыдно за этот свой ответ.
К слову сказать, впоследствии, повзрослев, я сделал несколько попыток выучить эстонский язык: ходил на курсы, нанимал учителей, жил в деревне, где говорили только на эстонском, но быстро забывал. У меня хорошая логическая память, но очень плохая механическая.

Ассер руководил работой по изучению удовлетворенности и строил Теорию удовлетворенности, а я, как мог, ему помогал.
Он поручил мне составить «блог отчуждения» для анкеты по исследованию удовлетворённости работников цементного завода Кунда.. Такой феномен, как отчуждение человека от своего труда, от его результатов и даже от самого себя тогда нередко обсуждался в рамках постмарксистского мировоззрения.
Я составил такой блок. Планировалось провести опрос работников завода.
Надо сказать, что уже тогда было ясно, что если люди сами заполняют анкеты, ждать от них искренности в ответах не приходится, а значит, и ценность проводимого исследования минимальна. Поэтому в Лаборатории в качестве основного метода практического исследования было принято интервью по анкете. Задачей интервьюера было уточняющими вопросами побудить респондента, по возможности, правдиво и точно отвечать на вопросы анкеты.

Наша группа интервьюеров и я в их числе, выехала в Кунда.
Кунда — рабочий поселок, где цементный завод — главное предприятие. Это было заметно невооруженным глазом — листья яблонь и яблоки в садиках при домах были серыми от цементной пыли. Меня это потрясло.
Я опросил около тридцати или сорока работниц. Постепенно, от более общих тем доходил и до своего блока. На вопросы, в какой степени они довольны условиями труда, зарплатой, начальством и т.д., женщины отвечали, что довольны — одни меньше, другие больше, но явно недовольных не было.
Но когда я спрашивал: «Хотели бы вы, чтобы ваши дети жили в этом городе и работали на этом заводе?», пять женщин расплакались. Это как-то не очень стыковалось с их ответами на предыдущие вопросы, и заставило меня задуматься. Я понял, что попал в некий , более глубокий слой сознания, но что с этим делать, я в то время не знал.

Мы с Ассером много обсуждали данные этого исследования и результаты корреляционного и фактурного анализа этих данных.
Однажды появился возбужденный Ассер и радостно сказал: «Володя, ты оказался прав, главным фактором вышло время!» Я внешне тоже обрадовался, но сам почувствовал себя неловко — я не смог вспомнить, когда и в какой связи я ему это говорил, но промолчал — побоялся его огорчить в такой момент тем, что не помню. Хотел попозже его расспросить, но как-то не случилось.

Как-то Ассер взял меня с собой в командировку в Москву, а вечером повёл в знаменитый ресторан гостиницы «Националь». Я никогда в таких местах не бывал, и ему доставляло удовольствие сделать мне такой подарок.
В конце ужина он предложил посидеть в баре, и мы весело туда отправились. Там было малолюдно, и мы с интересом стали разглядывать многочисленные бутылки за стойкой бармена, каких я сроду не видывал. Но тут к нам подошел мужчина в штатском и твердо попросил покинуть бар, пояснив, что этот бар «не для нас». Это был валютный бар. Мы вышли с чувством некоторого унижения. Ассер долго молчал. Я переживал за него, понимая, что он переживает за меня.

История с плачем работниц Кунда заставила меня задуматься об ограниченности социологии как прикладной науки. Она могла ответить на вопросы «Что происходит?» и «Почему?», но не могла ответить на вопросы «Что делать?» и «Как это делать?».
Ассер радовался, что социология набирает силы и завоёвывает в тогда большой стране свое «место под солнцем». Он говорил: «Вот увидишь, Володя, через несколько лет социология станет такой же уважаемой наукой, как другие, в университете откроется Кафедра социологии! А Тиию и Криста станут доцентами! Да, да! Так будет!».

А мне хотелось чего-то большего.
Я чувствовал, что когда тот или иной наш заказчик приподнимает на ладони увесистый том с результатами социологического исследования со словами «Да! Надо почитать!», что он читать не будет, а так — полистает и поставит на полку. Или поручит кому-нибудь из своих подчинённых почитать и как-то приспособить к делу…
Ситуация типа: «исследование закончено, забудьте!»
Хотя научная ценность наших исследований, особенно в то время, была несомненной, но вот практическая польза для заказчиков вызывала у меня сомнения.

Я женился на необыкновенной девушке Хелле и переехал в Таллинн. Юло пристроил меня на работу в Вычислительный центр автомобильного транспорта к заместителю директора по науке Энну Роосе в качестве представителя Лаборатории.
Там я окунулся в управленческую проблематику, параллельно читал книги по менеджменту, и пришел к выводу, что не социолог должен предлагать руководству заказчика провести для него конкретное исследование, а наоборот. Социолог только тогда будет по-настоящему востребован, когда заказчик будет реально нуждаться в его помощи для решения своих проблем, и сам поставит задачу перед социологом, уже зная, как и зачем он применит результаты исследования.
В этом я убедился на практике, когда Энн поставил передо мной задачу помочь устранить конфликтную атмосферу в отделе подготовки данных Центра.
Я адаптировал и применил социометрическую технику Морено — провёл опрос, построил социометрическую матрицу и изменил рассадку сотрудников. Конфликты, действительно, исчезли и Энн увидел определённую пользу от моего пребывания в Центре.

А Юло ждал от меня программу исследований с тем, чтобы заключить очередной договор — Лаборатория нуждалась в деньгах, и Юло, естественно, заботился об этом. Я оттягивал разработку программы, поскольку не хотел быть автором программы исследования, результаты которого, как мне виделось, не будут использованы на практике. Мне еще не хватало знаний и опыта, чтобы прочувствовать роль заказчика такого исследования, и с позиций этой роли предъявить требования к будущей программе.
Наши разногласия с Юло привели к тому, что я утратил статус представителя Лаборатории и должен был покинуть Центр, но Энн предложил мне остаться работать у него, и я остался. Началась другая жизнь и другие заботы.

Позже мы с Юло подружились, позабыв про бывшие разногласия.
Однажды в 1980 году Юло пригласил меня в гости и с восторгом рассказал о появлении объединения польских профсоюзов «Солидарность», о котором я до этого ничего не слышал, и о начале новой эпохи. Мы по этому поводу выпили с ним по рюмочке. К слову сказать, позже у нас в Таллиннской школе менеджеров учились консультанты «Солидарности».

Я благодарен Лаборатории социологии ТГУ, и в первую очередь, Ассеру и Юло, поскольку работа в ней дала мне прочувствовать возможности и границы социологического опроса, как одного из инструментов, полезных для решения управленческих задач.
Без этой ступени моего профессионального становления я вряд ли стал бы тем социальным технологом, которым теперь являюсь.
Я также благодарен Марью Лауристин, которая при случайной встрече дала мне последний толчок — более не сомневаться, а решиться и поделиться своими воспоминаниями о работе в Лаборатории. Я рад, что сделал это! Ведь когда я писал эти строки, всколыхнулись воспоминания, и я пережил приятные ностальгические чувства.

Vladimir Tarassov Mälestusi Tartu sotsioloogialaborist

(Tõlkinud vene keelest Peeter Vihalemm)

Sotsioloogialaborisse sattusin tänu Praha kevadele. 1968. aasta suvel lõpetasin Tartu ülikooli füüsiku-teoreetikuna. Pärast nõukogude vägede sissetungi Tšehhoslovakkiasse algasid ülikoolides kogu Nõukogude Liidus puhastused, et kõrvaldada ebausaldusväärseid professoreid ja õppejõude. Tartu ülikool ei jäänud puutumata. Puhastuse ajendiks sai spordimeditsiini tudengite[1] kiri ajalehele Komsomolskaja Pravda, milles kaevati "ülikoolis õilmitseva Eesti natsionalistliku atmosfääri" üle.

Rem Naumovitš Blum – filosoofia õppejõud ja edumeelse tudengite osa vaimne juht nii venelaste kui ka eestlaste seas – oli mures võimaliku puhastuse pärast, mis oleks puudutanud tema sõpra, keemia professorit Viktor Palmi, tulihingelist, ausat ja põhimõttekindlat inimest. Ta pöördus minu kui oma lähedase õpilase poole, et arutada võimalusi puhastuse takistamiseks. Otsustasime, et mina kui ülikooli komsomolikomitee liige venekeelsete osakondade esindajana organiseerin koos oma eesti kolleegiga komsomoli koosolekud vene- ja eestikeelsete üliõpilaste hulgas. Venekeelsel koosolekul mõistaksime hukka vene šovinismi ja spordimeditsiini tudengite kirja kui tegelikkusele mittevastava, eestikeelsel koosolekul aga eestlaste natsionalismi.

Koosolekud toimusid. Vene osakonnad võtsid vastu vajaliku resolutsiooni, kuid minu eesti kolleeg ei suutnud saavutada samasugust resolutsiooni, mis mõistaks hukka eestlaste natsionalismi. Nii või teisiti, puhastus jäi ära.

Varem plaaniti minu astumist filosoofia kateedri aspirantuuri, kuid pärast meie edukat aktsiooni teatas Rem Naumovitš pärast kateedri koosolekut kurvalt, et mulle on nüüd tee aspirantuuri suletud. Ta osales aktiivselt mulle töökoha otsimises ja pärast mõningaid ebaõnnestumisi sain tööle sotsioloogialaborisse Ülo Vooglaiu juurde. Nii sattusingi füüsiku-teoreetikuna, tüüpilise leningradlasena, kes ei oska eesti keelt ja ei tunne eesti kultuuri ja on mõnevõrra liiga enesekindel, labori jaoks mõnevõrra võõras element, tööle sellesse Eesti progressiivse ühiskondliku mõtte varjupaika, mis oli läbi imbunud nn „Tartu vaimust“.

Selliseid laboreid oli Nõukogude Liidus üsna vähe. Need olid uudsed ja osalt veel parteiorganite silmis kahtlustäratavad. Nii sai minust sotsioloog.

Minu esimene tööülesanne selles uues rollis tundus mulle küllaltki kummaline. Pidin seisma leivapoe juures ja üles märkima, millist leiba või saia poest väljujad olid ostnud ning kui palju. Sel ajal kasutati ostude paigutamiseks sageli nöörist või plastist võrkusid, millest võis aru saada, mida on inimene ostnud. Töötasin oma vahetuse ära ja olin pettunud nii ülesandes kui endas, kuna tihtipeale oli raske kindlaks teha, mida inimene oli ostnud, ja nii kandsin andmed vaatluslehele sageli umbkaudu oletades.

Õnneks sain varsti endale otsese juhendaja, Asser Murutari, kes oli sõbralik, aus ja väga pühendunud oma tööle. Võib öelda, et ta kehastas minu jaoks sellist tõelist teadlast, nagu neid kinos näha saab.

Asseri grupis, mis tegeles tööga rahulolu uurimisega, olid veel kaks noort naist, Tiiu ja Krista, mõlemad väga tõsised. Suhtlesin nendega harva ja eranditult tööga seotud asjades.

Saime Asseriga ruttu sõpradeks, meil huvitav omavahel arutada kõikvõimalikke küsimusi.

Lisaks tööalastele teemadele küsis ta minu käest sageli ühe või teise venekeelse sõna täpsemat tähendust, milles on vahe erinevate sünonüümide vahel jne.

Ükskord puudutas jutt eesti keelt ja ta ütles kurvalt, et eestlased jagunevad pessimistideks ja optimistideks. Pessimistid väidavad, et eesti keel kaob 50 aasta pärast, optimistid, et 100 aasta pärast. Nüüd teame, et optimistid võitsid vaidluse, samuti seda, et eesti keelt ei ohusta mitte venekeel, nagu tollal tundus, vaid inglise keel.

See, et ma eesti keelt ei tea, ei teinud mulle tollal suurt muret. Pärast labori koosolekuid, milles osalesin üksnes sedavõrd, kui minu poole vene keelsete küsimustega pöörduti, rääkis Asser mulle edasi juttude peamise sisu.

Kord ütles Marju Lauristin mulle üsna rangel toonil: „Volodja, sa pead eesti keele ära õppima!“

Vastasin selle peale kergemeelselt: “Jah, pean! Pean paljusid asju! Inglise keel tuleb selgeks saada ja autojuhtimist õppida!“ Mul on siiamaani häbi selle vastuse pärast.

Hiljem, täiskasvanumaks saades tegin muide mitmel korral katset eesti keelt õppida. Käisin kursustel, võtsin eratunde, elasin külas, kus räägiti ainult eesti keeles, kui unustasin kiiresti. Mul on hea loogiline mälu, aga väga halb mehaaniline.

Asser juhtis rahulolu uuringuid ja töötas välja rahulolu teooriat, mina aitasin teda, nagu oskasin.

Ta tegi mulle ülesandeks koostada võõrandumise blokk Kunda tsemenditehase töötajate rahulolu uurimise ankeedi jaoks. Inimese võõrandumine oma tööst, selle tulemustest ja isegi iseendast oli sel ajal sagedasti arutelu all postmarksistlikes ringkondades.

Ma koostasin sellise küsimustebloki. Kavas oli tehase töötajaskonna küsitlus.

Juba tollal oli selge, et kui inimesed omapead vastavad ankeedile, ei maksa neilt oodata ausat vastamist. Uurimusest saadav kasu on seega minimaalne. Seetõttu oli laboris peamiseks empiiriliseks uurimismeetodiks ankeet-intervjuu. Küsitleja ülesandeks oli jõuda täpsustavate küsimuste kaudu võimalikult tõeste ja täpsete vastusteni ankeedi küsimustele.

Meie küsitlejate grupp, mina kaasa arvatud, saabus Kundasse. See on töölisasula, kus peamine ettevõte on tsemenditehas. Seda võis märgata palja silmaga, sest õunapuude lehed ja õunad aedades olid tolmust hallid. See vapustas mind.

Küsitlesin umbes 30-40 naistöölist, liikudes järk-järgult üldistelt küsimustelt oma bloki poole. Küsimustele rahulolu kohta töötingimustega, palgaga, ülemustega jne vastasin naised, et on üldiselt rahul, mõned vähem, mõned rohkem. Kuid rahulolematuid ei olnud.

Kui kui küsisin, kas nad tahaksid, et nende lapsed elaksid selles linnas ja töötaksid selles tehases, puhkesid viis naist nutma. See ei seostunud nagu vastustega eelmistele küsimustele ja pani mind mõtlema. Sain aru, et olin jõudnud mingi sügavama teadvuse kihini, mille puhul ma tollal ei teadnud, mida sellega peale hakata.

Asseriga arutasime palju selle uurimuse andmete üle ja nende põhjal tehtud korrelatsioon- ja faktoranalüüsi tulemuste üle.
Kord saabus erutatud Asser ja teatas rõõmsalt: “Volodja, sul oli õigus, peamiseks faktoriks osutus aeg!“ Röömustasin koos temaga, aga tundsin ennast ebamugavalt. Ma ei suutnud meelde tuletada, millal ja millega seoses ma olin seda talle öelnud. Olin vait, kartes teda kurvastada, et ei mäleta. Tahtsin seda temalt hiljem küsida, aga kuidagi ei olnud sobivat juhust.

Kord võttis Asser mind kaasa Moskvasse komandeeringusse ja viis õhtul kuulsasse hotelli „National“ restorani. Ma ei olnud kunagi sellistes kohtades käinud ja talle meeldis mulle sellist kingitust teha.

Õhtusöögi lõpul tegi ta ettepaneku külastada baari, mida me rõõmsalt tegimegi. Seal oli vähe rahvast ja me hakkasime huviga uurima rohkearvulisi pudeleid baarileti taga, mida ma kunagi näinud polnud. Seal tuli aga meie juurde erariides meesterahvas ja palus rangel toonil meil baarist lahkuda, sest „see ei ole meie jaoks“. See oli valuutabaar. Lahkusime mõnevõrra alandatuna. Asser oli kaua vait. Tundsin talle kaasa, sest sain aru, et tal on minu pärast halb olla.

Kunda naiste nutmapuhkemine küsitluse ajal pani mind mõtlema sotsioloogia kui rakendusteaduse piiratuse üle. See oli võimeline vastama küsimusele „Mis toimub?“ ja „Miks?“, kuid ei suutnud vastata küsimusele „Mida teha?“ ja „Kuidas seda teha?“

Asser rõõmustas, et sotsioloogia kogub jõudu ja saavutab auväärse positsiooni tollases suures riigis. Ta rääkis: „Küll näed, Volodja, et sotsioloogia saab mõne aasta pärast samasuguseks auväärseks teaduseks kui teised, ülikoolis avatakse sotsioloogia kateeder! Ja Tiiu ja Krista saavad dotsentideks! Jaa, jaa! Nii saab olema!“

Aga mina tahtsin midagi enamat.

Ma tundsin, et kui üks või teine tellija võtab kätte mahuka köite uurimistöö tulemustega ja ütleb: „Jaa. Tuleb lugeda!“, siis ta tegelikult lugema ei hakka, ainult lehitseb ja paneb riiulisse. Või teeb mõnele oma alluvatest ülesandeks lugeda ja kuidagi oma töös ära kasutada…

Olukord sarnanes tüübile „Uuring on tehtud, unustage ära!“

Kuigi meie uurimuste teaduslik väärtus, eriti tollal, oli kaheldamatu, siis nende praktiline kasu tellijate jaoks tekitas minus kahtlusi.

Ma abiellusin haruldase tütarlapse Hellega ja kolisin Tallinna. Ülo abiga sain tööle Autotranspordi Arvutuskeskusse, teadusala asedirektori Enn Roose juurde labori esindajana.

Seal sukeldusin juhtimisalasesse problemaatikasse, lugedes paralleelselt organiseerimise alaseid raamatuid. Tulin järeldusele, et ettepaneku uuringu korraldamiseks ei pea mitte tellijale tegema sotsioloog, vaid algatus peab tulema tellijalt endalt. Sotsioloog on vaid siis tõeliselt vajalik, kui tellija reaalselt vajab tema abi ja esitab ise sotsioloogile tellimuse, teades juba, kuidas ja milleks ta uurimistulemusi kasutab.

Selles veendusin ma praktiliselt, kui Enn tegi mulle ülesandeks aidata jagu saada konfliktsest atmosfäärist Arvutuskeskuse andmete ettevalmistamise osakonnas.

Ma kohandasin Moreno sotsiomeetrilise analüüsi metoodikat, viisin läbi küsitluse, koostasin sotsiomeetrilise maatriksi ja muutsin selle põhjal töötajate vastastikust paigutust. Konfliktid nende vahel tõepoolest taandusid, Enn tunnetas teatavat kasu minu tegevusest Arvutuskeskuses.

Ülo aga ootas minult uurimisprogrammi uue lepingu sõlmimiseks, laboril oli vaja raha. Ma venitasin programmi koostamisega, kuna ma ei tahtnud olla sellise programmi autor, mille tulemused, nagu mulle tundus, jäävad praktikas kasutamata. Mul ei olnud veel teadmisi ja kogemusi, et tunda ennast kavandatava uurimuse tellijana ning sellelt positsioonilt asuda tulevase programmi koostamisele.

Meie erimeelsus Üloga viis selleni, et ma kaotasin labori esindaja staatuse ja pidin Arvutuskeskusest lahkuma, kuid Enn tegi mulle ettepaneku siiski sinna tööle jääda. Ma jäin, algas uus elu.

Hiljem saime Üloga uuesti sõpradeks, unustades varasemad erimeelsused.

Kord 1980. aastal kutsus Ülo mind endale külla ja rääkis vaimustunult, et Poolas on loodud sõltumatu ametiühing Solidaarsus, millest ma ei olnud midagi kuulnud. Algas uus ajajärk, jõime selle puhul klaasikese. Hiljem, muide õppisid meie juures Tallinna mänedzheride koolis[2] konsultandid Solidaarsusest.

Olen tänulik ülikooli sotsioloogia laborile, eeskätt Asserile ja Ülole, sest töö laboris võimaldas mul tunnetada sotsioloogilise küsitluse võimalusi ja piire juhtimisalaste ülesannete lahendamisel. Ilma selle etapita minu professionaalse kujunemise teel oleks minust vaevalt et saanud selline sotsiaalne tehnoloog, nagu ma praegu olen.

Olen tänulik Marju Lauristinile, kes juhuslikul kohtumisel andis mulle viimase tõuke, et jagada oma mälestusi tööst laboris. Olen rõõmus, et tegin seda, sest kirjutades tulid esile meeldivad nostalgilised tunded.

[1] Spordimeditsiini eriala oli Tartu ülikoolis üleliidulise vastuvõtuga, tudengeid tuli üle kogu N. Liidu, õppetöö oli vene keeles. – Toim.
[2] Tallinna mänedzheride kool alustas tegevust 1984 esimese ärikoolina N. Liidus. 2024 kujunes sellest Academy of Management Art (AMA). Vladimir Tarassov on olnud kooli liider läbi aastakümnete. Vt ama1984.com/history - Toim.